Александр самостоятельно научился подводной фотографии и начал снимать красивые и научные кадры. Он также работал с телевидением, выпускал календари и написал книгу. Он делится своим опытом работы с разными камерами и подводными боксами, а также обсуждает сложности съемки на среднеформатную камеру. Рассказывает про опасные ситуации и о своем участии в съемках художественного фильма "Аквателес" и о том, как это повлияло на его карьеру и жизнь. Александр затрагивает экологические проблемы, такие как: загрязнение океана пластиком, использование антибиотиков в морекультуре, перевылов рыбы, изменение численности медуз и др. Биолог рассказывает про создание новой морской биологической станции на юге Сахалина, которая будет хабом для ученых. Обсуждается исследование океана и открытие новых видов животных. Александр делится своим опытом и вдохновляет молодых людей на изучение морской биологии. Его лекции и блог способствуют росту интереса к морской биологии среди студентов.

Ведущий - Александр Надмитов, автор канала Надмитов Live

00:00 - Трейлер
01:22 - Приз National Geographic и другие награды
04:53 - Красота подводного мира
08:58 - Главные критерии подводной фотосъемки
10:10 - Как Александр Семенов научился фотографировать?
16:04 - Успех и специализация
17:49 - Техника и оборудование
21:39 - Работа с кинопродюссерами
29:52 - Опасные ситуации
33:35 - Осьминоги и их поведение
35:52 - Про кальмаров
38:37 - Страшные истории водолазов
41:52 - Красные приливы на Камчатке
44:38 - Медузы и их влияние на экосистему
48:21 - Фермерская рыба и ее качество
50:40 - Микропластик в море
52:35 - Влияние микропластика на организм
55:59 - Отношение к очистке океана
01:00:08 - Фундаментальные и прикладные исследования в биотехе
01:05:15 - Биостанции и их роль в науке
01:06:58 - Физическая подготовка и работа водолазов
01:11:32 - Открытие новых видов
01:12:46 - Изучение подводного мира
01:13:27 - Просветительская деятельность

#морскаябиология, #подводнаясъемка, #цианея, #путешествия

АН: Добрый день, дамы и господа. Я рад приветствовать вас в нашей студии. Меня зовут Александр Надмитов. Сегодня у нас в гостях Александр Семенов, начальник водолазной службы Беломорской станции МГУ. Добро пожаловать к нам в эфир.

АС: Здравствуйте.

АН: Александр Семенов является одним из ведущих подводных фотографов в мире. И буквально недавно National Geographic назвал одну из его фотографий одной из лучших фотографий. Что это, кстати, за фотография?

АС: Это фотография медузы. Медуза цианея. Самая прекрасная медуза арктических морей. Медуза, которую называют медуза цианея, волосистая за счёт того, что у неё огромная копна щупалец, её же называют львиная грива. Но я её сфотографировал абсолютно лысой, без этих щупалец, потому что они в конце своего жизненного цикла сбрасывают эти щупальца или переваривают их и тихонечко погибают.

АН: Интересно. Цианея, название такое, ядовитое.

АС: Это греческая процвета. По-моему, это была одна из каких-то маленьких богинь или что-то такое.

АН: А сколько всего наград ты получил? Международных в том числе.

АС: Какое-то количество, я их, честно говоря, не считаю. То есть я выходил в финал крупнейшего фотоконкурса, его не победил. Я побеждал уже очень давно в фотоконкурсе National Geographic. Тоже это было, я же не помню, наверное, 2013 год. Получил награду за книгу. Премию просветительную, это здесь у нас. Получил в Казахстане премию за свою книгу. Возможно, что-то в Китае, но я ее не читал, потому что она на китайском. Я не знаю, но ее перевели. Наград было много разных, но я в какой-то момент перестал участвовать в конкурсах и поддаваться на какие-то штуки. И последний раз для меня сюрпризом было, когда научно-популярный проект, который мы делали, который называется «Экспедиция Аквателес», получил награду Министерства науки и образования как лучший фотопроект о науке, потому что тоже все эти фотографии вытащили науку, подводную и морскую биологию на передний план, и мы это хорошо подсветили.

АН: Я думаю, ты скромничаешь, потому что я читал твои регалии, начиная от журнала Nature, Times и заканчивая National Geographic. Причем National Geographic признал эту фотографию лучшей, несмотря на сложную геополитическую ситуацию.

АС: Да, это сюрприз. Ну, в принципе, я получил грант National Geographic полтора года назад, то есть я делаю его второй год, и здесь как бы стоит отдать им должное. Никаких терок по поводу геополитической ситуации у них внутри нет. Более того, наоборот, мы когда общаемся с ними, созваниваемся, и когда у нас есть вот эти встречи, грантополучателей с рассказами о том, кто что успел сделать, у кого как идут дела, немножечко рассказать внутри коллектива о своей работе. Мне с самого начала написали маленькое письмо, сказали, что если кто-нибудь вдруг будет тебя обижать, оскорблять или говорить что-то по поводу политической ситуации, по поводу того, что ты из России, тут же говори нам, мы будем принимать меры. Политика National Geographic Society меня здесь очень радует, потому что какая бы ни была обстановка в странах, они очень гордятся тем, что в любой стране, независимо ни от чего, работают по их грантам и с их поддержкой люди, которые делают какие-то интересные, крутые проекты. И это, конечно, очень хороший подход, мне нравится.

АН: Ну, наука всегда была вне политики. Я помню даже в советское время, во времена Холодной войны, соперничали державы, продолжали сотрудничать по научной линии, потому что есть такая теория, что чем больше нас таких ниточек связывает, тем меньше шансов, что кто-нибудь нажмет такую кнопочку, которая все эти ниточки оборвет. А можешь сказать, где самый красивый подводный мир, самое большое разнообразие морских существ?

АС: Красота и разнообразие — это два очень разных понятия. Во-первых, есть такие понятия, как биомасса, и есть биоразнообразие. То есть биоразнообразие — это то количество разных видов, которые есть на определенной территории, в определенном месте. И здесь у нас есть несколько таких мировых горячих точек биоразнообразия. Это Индонезия – Индопацифика, это Карибский бассейн, это Австралия, большой барьерный риф. И есть биомасса. Биомасса — это то количество животных в целом, которых если всех вместе собрать и взвесить, их будет очень-очень много. И по Биомассе три самых богатых моря все в России. Это Берингово, Баренцево и Охотское. Вот эти три моря являются самыми богатыми. И в некоторых точках есть померенное количество животных. Это 26 килограмм на квадратный метр. Квадратный метр — это немного, и на нем 26 кило жизни. Это прилично. И, наверное, из всех точек, где я нырял вообще, у меня есть два любимых места. Одно в Индонезии, это окрестности острова Ломбок, это недалеко от Бали есть Ломбок, такой еще пока не очень туристический, и я просто там нырял, фридайв такой, отдыхал. И там были безумно красивые рифы, я таких красивых не видел, наверное, никогда. То есть они живые, нетронутые, абсолютно прекрасные, очень густые, красивые. А второе место это Курильские острова, это Северные Курилы. И это точка, где у меня как-то голова просто взорвалась, потому что я туда нырнул, там никто особо не нырял до меня никогда, и нет никакой карты дайв-сайтов, которую я мог бы взять и такой, так, давайте нырнем сюда, это место всем известно. Это был просто вот абсолютнейший рандом, то есть мы просто с корабля, я посмотрел карту глубин такой, давайте сюда. Я попал в мир, в котором я и как биолог, и как фотограф, и как водолаз со стажем нырнул, и просто: «А так, а кого снимать, кого собирать?». Потому что вокруг меня просто какой-то дивный новый мир, куча животных, которых я не знаю, какие-то существа, которые до сих пор даже специалисты... Вот показываю фотографии, они такие... Наверное, это гидроидный полип. Наверное. Ну, потому что можно определить хотя бы издалека, на что это похоже. И это та точка, куда я до сих пор хочу организовать полноценную дайв-экспедицию в какой-то момент, но там пока что довольно сложно всё с логистикой, инфраструктурой, потому что Северные Курилы — это такая не самая доступная точка. То есть это дорогое мероприятие будет, нужно организовывать корабль, нужно организовывать водолазную команду, нужно разбивать лагерь. Ну так, сложно, но оно того точно будет стоить.

АН: Там ещё, наверное, сильное течение.

АС: Там прелесть в том, что очень чистая вода, потому что это на стыке Охотского моря и Тихого океана. Там нет никакого стока рек, как, например, на Камчатке, очень много речек стекает в бухты, и они довольно мутные. На Курилах вот это остров Атласова, это вулкан Алоид. Малюсенький, крохотный остров вулканического происхождения. Там берег уходит сразу на глубину под 800 метров такими ступенями, которые сформировались из лавы, когда этот вулкан извергался, и, собственно, весь этот остров вырос на вулкане. Там абсолютно чистейшая вода, то есть прозрачная, невероятно. И вы, когда туда погружаетесь, ну, это ни на что не похоже. То есть, у вас прозрачность Красного моря, северная живность, течение, которое приносит вот эту всю еду из мутной воды, всю органику, доносит ее до этих островов, но там на ней развивается вся эта жизнь. Огромное количество солнца после суровой зимы и холодная вода, в которой растворено больше кислорода, что тоже дает очень большой толчок к биомассе.

АН: То есть, с точки зрения, получается, подводного фотографа самый главный критерий — это прозрачность воды, да?

АС: Нет, не только. Подводная фотография, она, как бы, возможна почти в любых условиях. Просто для широкоугольной съемки вода нужна, конечно, попрозрачнее. Чем прозрачнее, тем лучше, и там и света проникает больше, и масштаб будет видно. Но я очень часто фотографирую в воде, где у меня видимость, ну там, полтора-два метра, полметра. Вы просто снимаете макро и пытаетесь сделать так, чтобы у вас объект был на минимальном расстоянии от объектива, и тогда вот этот вот слой воды, который находится между вами и объектом, он минимален. То есть у меня на объектив просто прикручено вот такое количество портов и промежуточных колец, так что у меня от объектива здесь воздух и слой воды мутный, он очень маленький. И я более-менее вижу всё как есть, по-настоящему, с настоящими цветами. А если вы будете фотографировать каких-то маленьких зверюшек издалека, то вода всё равно съедает очень много и чёткости, и цвета. То есть вода есть просто отсорбция банальная. Поэтому снимать вдаль нельзя никогда. Даже если вода очень прозрачная, всё равно все объекты будут иметь другой цвет.

АН: Ну, я так понимаю, ты сам научился искусству фотографирования?

АС:Ну да, да, всему как-то сам научился и фотографировать, и снимать видео, и обрабатывать. Нарять вот научился нормально, только официально.

АН: Это интересная вообще штука, когда один из лучших подводных фотографов мира самостоятельно научился фотографии. Как, кстати, произошло это?

АС: Ну, тут есть одна простая причина. Этому никто не учит. Особенно никто не учит быть одним из лучших. То есть это же всегда ты приходишь к какому-то собственному способу съемки, к способу, там, как собирать камеру и выставлять свет. Есть курсы подводной фотографии, конечно. То есть люди, которые этому учат. Есть даже мэтры, которые там проводят курсы и рассказывают все обо всем. Но когда я начинал, во-первых, это было вообще на заре цифровой техники, то есть раньше подводный фотограф — это был удел, во-первых, ты должен быть водолазом, во-вторых, у тебя должен быть подводный бокс, которых было не очень-то много, и, в-третьих, ты снимал на пленку. Ты погружаешься, у тебя есть 24 или 36 кадров пленочных, ты не понимаешь, что происходит, потому что ты даже не знаешь, как бы выставил ты правильно параметры или нет, и пока ты не проявишь пленку, ты даже не знаешь, чем ты занимался и что у тебя получилось. Когда я начинал снимать, это был 2008 год, уже были и цифровые камеры, и подводные боксы для них. Как раз тогда на станции, мои старшие товарищи, утопили последнюю любительскую камеру, которая еще была в таком металлическом боксе, который протекал постоянно. И у них просто закончились модели. То есть это была камера Sony, по-моему. И просто Sony уже перестала выпускать эту модель, для которой был этот бокс. И мы купили какую-то очень простенькую цифровую зеркалку, там на 8 мегапикселей. И я пошел нырять с ней. Мало что у меня получалось, честно скажу. Картинки шумели на ISO там уже 400 и выше. Но я просто делал это каждый день, то есть я каждый день нырял. Поскольку я работаю на биостанции, и я являюсь... сейчас я являюсь начальником водолазной службы, тогда это было... я был ассистентом, но я просто вот всё то время, которое мне не нужно было работать и доставать материал по заявкам, чем мы в основном занимаемся на биостанции, я просто надевал снаряжение и просто с пирса нырял вот прямо рядом со станцией с камерой и пытался что-то снимать. Ты постоянно что-то делаешь, занимаешься тем, что тебе нравится, и по чуть-чуть ты растешь. Через три года я понял, что у меня набрался пул картинок, которые своего рода уникальны, потому что на Белом море и вообще в северных морях мало кто снимал. Я просто с этим пулом картинок пошел сразу в National Geographic, в BBC и еще куда-то, по-моему, Smithsonian Magazine. Небольшую библиотеку загрузил в интернет, дал им ссылку, говорю, ребята, смотрите, у меня есть уникальный архив, неинтересно ли вам? Geographic меня послали мгновенно, просто у них автоответ такой, типа мы с вами свяжемся, если вы достаточно хорош. Smithsonian сказали, спасибо, очень интересно, мы рассмотрим. А из BBC они выбрали картинку на разворот и прислали мне ответ, что эта картинка классная, мы ее берем, напишите к ней комментарий, пришлите нам invoice. Я спросил, а на какую сумму invoice? Они мне сказали сумму, я посмотрел, а это больше, чем моя зарплата на биостанции за месяц. В два или в три раза на тот момент было. У меня была очень маленькая ставка. Одна фотография подводная может мне окупить три месяца официальной работы. Окей. Ну и дальше я просто решил заняться этим уже серьезно. Я, во-первых, расписал весь бизнес-план возможный, что вообще можно делать с фотографиями и как это можно делать. И начал снимать уже целенаправленно картинки, чтобы они были не только для научных целей, но и еще красивые. Начал смешивать искусство, науку, то есть красивые картинки с научной ценностью и стал параллельно вести блог, в котором стал рассказывать про животных. И вот этот вот микс объяснений, научных историй из первых рук, красивых картинок и реальной какой-то научной ценности, которая применялась уже в университете, в презентациях школьникам. Это все создало довольно уникальное направление, с которым я вот до сих пор иду, то есть уже сколько, 17 лет прошло, и я все еще этим занимаюсь очень успешно, и я за счет этого живу, в общем-то.

АН: Слушай, а тебе не кажется, что твоя история, прям такая голливудская, можно снимать фильм про нее. Скажем так, показывает, скажем так, цены специализации? То есть есть такая теория, что если ты потратишь 10 тысяч на что-то, условно говоря, будешь учиться теннису, ты его в конце концов выучишь.

АС: Да, это был Брюс Ли, который сказал, что я не боюсь человека, который знает десять тысяч ударов, я боюсь человека, который отработал один удар десять тысяч раз, что-то такое. В принципе, это правда, потому что не то чтобы я знал, что мне нужно целенаправленно заниматься этим и только этим, я пробовал огромное количество всего. То есть мы снимали и полнометражный фильм с командой, которая в частности работала в Голливуде художественной, мы снимали документальное кино, мы снимали небольшие передачи. Я работал с телевидением, я выпускал календари, я написал книгу, мы пытались сделать кругосветную экспедицию. То есть у меня в рамках вот этой деятельности была куча ответвлений, которые я просто пробовал, сработают, не сработают. Облажался на 50%, другие 50% получились. Но при этом действительно, если ты занимаешься чем-то достаточно долго, понимаешь, как ты в этой области можешь вырасти, что тебе нужно сделать, чтобы стать еще чуточку лучше, еще чуточку лучше. То есть ты постоянно себе планку повышаешь, ты не застреваешь на каком-то уровне, а куда-то там стремишься. Ну, ты неизбежно становишься в этом специалистом и экспертом. Это невозможно чем-то заниматься на постоянке и не стать в этом экспертом. Поэтому да, конечно, это работает.

АН: Да, но еще в какой-то степени тебе повезло, потому что ты работаешь на сфере, связанной с медиа, и начало твоей карьеры пришлось на рассвет этих социальных медиа в начале 2010-х, когда пошли соцсети. И когда ты им начал, у тебя есть красивая картинка, это, видимо, пошло таким локомотивом.

АС: Несомненно, да. То есть у меня первый мой успех — это вообще LiveJournal, живой журнал, который сейчас уже люди, я не знаю, может быть, кто-то и пользуется по инерции еще, но, в общем, он уже совсем не популярен. И там у меня набрались первые несколько тысяч подписчиков, что, в общем, ну серьезно, когда ты занимаешься каким-то своим делом, за тобой смотрят там семь тысяч человек. И ты уже начинаешь задумываться, как писать. Начинаешь задумываться, какие картинки выкладывать. Пытаешься их заинтересовать. Когда пишешь тексты, у тебя тоже в голове «Так, я пишу это, это там». Я точно знаю, что вот этот человек рассказывает своим детям. Ты не материшься лишний раз. Ты пытаешься быть интересным и освещать что-то, чего, например, люди не найдут нигде больше. Они могут посмотреть документальный фильм, тех же BBC, где рассказывают там про черепах, про скатов, про китов, еще про что-то. А про асцидий никто интересно не рассказывает. Что за дело? Почему асцидий обидели? Я хочу, чтобы про асцидий было интересно. И ты пытаешься составить текст таким образом, чтобы интересно рассказать о чем-то, о чем еще никто не знает. Если ты под это подпихиваешь красивую картинку, у тебя есть чем это иллюстрировать, конечно это срабатывает. Поэтому да, соцмедиа... Я...ну, целенаправленно думал, как их использовать в полную силу. Вот. Мне кажется, до сих пор не научился, но, в общем, как-то это работает.

АН: Да, отлично. А на что ты сейчас снимаешь под водой?

АС: Сейчас я под водой снимаю на технику мечты. Я раньше работал, ну, то есть я начинал с Canon, а потом я пересел на Nikon и работал с Nikon плотно. До сих пор их очень люблю, у меня на полке стоит, пылится, к сожалению, мой любимый D850. Но когда я подался на Grand National Geographic, у меня уже была такая в голове идея, что вот бы когда-нибудь попробовать поснимать на среднеформатную камеру. Я ее даже держал в руках, но у меня тогда еще не было подводного бокса. Это Hasselblad был такой огромный, H4D, по-моему. Гигантская штука, тяжеленная, неудобная, без штатива снимать вообще нельзя. А потом Hasselblad выпустили такую небольшую камеру, которая, в принципе, компактная, беззеркалка. X1D, вот, я дождался второй версии. Компания, с которой я работаю, австрийская, которая выпускает подводные боксы, единственная под эту камеру сделала подводный бокс, и я такой, о, подводный бокс и камера, отлично. Вот, я на Grand Geographic полностью его потратил только на эту камеру с объективом, на свои деньги уже добавил, купил бокс, то есть, с гранта не поимел ничего кроме техники. Мне это все с горем пополам доехало через Кипр, Беларусь, Россию. Я все собрал, нырнул и понял, почему люди не ныряют со среднеформатной техникой. Это ужасно сложно. Расстояние до объекта огромное. На воде съедается вся его мегапиксельность, вся детализация. И это было ужасно. Я вылез такой: «Так. Кажется, я потратил деньги совершенно напрасно и все мои мечты разбились». Но, поскольку я такой уже немножечко матерый подводный фотограф, у меня лежит куча всяких колец, портов, еще чего-то. И я просто тот объектив, которым я снимаю, удлинил до вот такого хобота огромного и как раз вот сделал то, о чем я говорю, когда у меня до объекта от объектива идет воздух, дальше стекло порта и дальше вот такое расстояние до объекта непосредственно через воду.
Я с этим комплектом нырнул, ну то есть первое, что я сделал, это я нырнул, и меня просто этим хоботом ударило по лбу, потому что камера поднимается здесь в воздух, и она всплывает, у неё развесовка становится совершенно другая, мне пришлось сюда свинец потом привязать. И я вынырнул, перекачал фотографии. И думаю, о, вот оно. То есть, вот эта фотография в National Geographic, она снята на Hasselblad как раз. Я научился им снимать, и сейчас картинки, которые я получаю, они просто какой-то фантастической детализации с качеством, которого я не видел ни у какой другой камеры. То есть, это, наверное, самое дорогое, что можно из фото засунуть под воду. И оно того стоит. То есть это просто фантастика. Ну, я, конечно, посадил туда все, что было.

АН: Да. Ну, слушай, тоже такая романтическая история начинала там с простейшей цифровой камеры, а теперь ты держишь, наверное, одну из самых редких, самых дорогих, которая стоит дороже, чем все, что здесь стоит.

АС: Ну, видеотехника дороже. С видеотехникой там все совсем плохо. Как только вы перемещаетесь на уровень кинокамер, то есть не гибридных зеркалок, которые сейчас, в общем, любая камера может снимать видео, и мы, собственно, сами так снимаем. Когда вы снимаете уже кино для серьезных студий, там типа BBC и Первый вопрос, на что вы снимаете, конечно? На Sony KS1H они такие, ты говоришь, в RAV на Atomos, на рекордер специальный, то есть в максимальном качестве. Они такие, ладно, присылайте, посмотрите, потому что им нужны там Red, Alex, Sony, большие кинокамеры, которые стоят сразу на порядок дороже, то есть вдвое, втрое, четверо. И собрать комплект из профессиональной кинокамеры с боксом, со светом, со всеми батареями, с медиа это уже десятки тысяч долларов. То есть это 20, 30, 40, 80, 100 тысяч долларов.

АН: А ты говорил, что ты работал с кинопродюсерами. Это Джеймс Камерон, да?

АС: Нет, это мы соврали. Это у нас была классная история, когда я просто очень удачно попил пиво с другом, которому сказал, что мы классно снимаем под водой, но не понимаем, что с этим делать. Потому что, ну, наверное, документальные какие-то проекты. Он сказал, сейчас я посоветуюсь со своими друзьями, а у него друзья — режиссеры, продюсеры, киношники, сценаристы. И они как-то с командой через две недели после нашей встречи прислали мне сценарий какого-то арт-хауса, где к нам приходит кусток Ахоби Ван Кеноби, во сне, где в меня вселяется какое-то океаническое существо. Такой художественный фильм, абсолютнейшее сумасшествие, но мне сценарий понравился. И как-то слово за слово и у нас через полгода на нашей биостанции выгружается корабль киношников с оборудованием. Я думаю, что я наделал? Потому что, ну, вроде там, шла жизнь своим чередом. И тут мы на полтора года вписываемся в художественный фильм, который в итоге получился с довольно большим бюджетом, с актерскими курсами, где мы играем сами себя, но при этом это фантастический какой-то фильм с совершенно безумным сюжетом, с какими-то диалогами, с игрой, с днями со сменами, когда мы там снимаем минутный дубль в течение суток и так далее. Фильм не очень получился.

АН: Да? А как, кстати, называется?

АС: Фильм называется «Аквателес» так же, как наша кругосветная экспедиция. На самом деле, это был один из лучших опытов в моей жизни, потому что мы вписались, и я так давно не веселился. То есть огромное количество опыта, огромное... Приходит понимание того, как вообще происходит вот этот рабочий съемочный процесс, как пишутся сценарии, как пишутся диалоги. Те же актерские курсы дали мне огромное...преимущество при выступлениях, я читаю лекции, выступаю где-то там спикером, еще что-то. Вот, то есть они там учат тебя говорить, учат тебя держаться перед камерой, учат быть там правильно громким. И это одновременно еще и нетворк, то есть ты знакомишься с людьми самыми разными из индустрии, и потом ты просто при случае знаешь, к кому обратиться. То есть ты начинаешь работать с BBC, не понимаешь, как себя вести с продюсерами, и говоришь, Джастин, привет. А ты случайно не знаешь, а нет ли у тебя какого-нибудь знакомого продюсера с BBC, который может помочь с ценообразованием, например. Просто чтобы понимать, сколько такая работа может стоить. И производство художественного фильма — это еще тоже настолько другой процесс по сравнению с какой-нибудь документальной съемкой, которой мы тоже занимались сами. В общем, как это, не попробуешь — не узнаешь. И вот это одна из вещей, в которой мне очень нравится в моей работе, когда у тебя появляется возможностьсовершенно случайно на тебя падает, типа, а поехали гиды в Антарктиду, а давай снимем художественный фильм, а давай поехали в экспедицию на Курилы, а не поможет ли вы нам изучать кормовую базу моржа на новой земле? И ты просто говоришь, да. А дальше у тебя начинается новое приключение, которое ты настолько не ожидал. С какими-то новыми возможностями, опытом, дверьми, которые открываются, с людьми, с которыми ты знакомишься в этих рейсах или на этих съемках, которые потом открывают тебе еще большее количество дверей. И вот это вот вписывание себя в любую движуху, оно очень хорошо сработало. И вот я оказался там, где я есть сейчас. Это за счет того, что я просто говорю «да» всяким новым прилетающим возможностям.

АН: Слушай, а можно тебя назвать, не знаю, отечественным Жак ив Кусто?

АС: Нет.

АН: Пока не дотягиваешь?

АС: Не, не надо. Кусто — классный персонаж, то есть он пример и человек, который открыл подводный мир целому поколению дайверов, исследователей. Он был, конечно же, кумиром миллионов и был первым человеком, который на широкую аудиторию показал подводный мир. Что это место, которое, в общем-то, доступно всем. То есть ты берешь акваланг, обучаешься по какой-нибудь из десятков систем и попадаешь в другой мир. То есть океан — это самая ближайшая точка к пришельцам, которые у нас есть. Не каждый человек может полететь в космос, но каждый может нырнуть абсолютно. Там даже ограничений по здоровью-то особых нет. Но, при всем при этом, он жил в те времена, когда еще можно было, когда не было никаких правил по исследованию океана, особых там. И он, например, о, давайте мы посмотрим, кто в этом рифе живет. И взрывают риф к чертям собачьим. Потом собирают все, что всплыло, и такие, классно, вот мы посчитали. Приезжают на Галапагоссы, смотрят галапагосские черепахи. Они на них садятся и устраивают обед. То есть просто сидят такие. И там черепаха ползет, вот это древнее существо, которому 300 лет, оно еще застало те времена.

АН: Колумб проплывал мимо.

АС: И они на них сидят просто и такие, ну классно, устроим себе ланч.

АН: Из этих же черепах, да?

АС: Да, там доставали акул, рубили их топорами, тоже с сигареткой в зубах. И ты на это смотришь сейчас. Вот фильм, за который и дали Оскар в «Мире Безумовья». Понятно. Ты думаешь, однако...

АН: Ну, я надеюсь, что в то время галапагосских черепах было гораздо больше, чем сейчас.

АС: Они долго живут, они все еще живы. Нормально.

АН: Как ты относишься к входу Джеймса Камерона в подобные съемки?

АС: Я ему немножко завидую. Человек очень упрямый, который, во-первых, с детства увлекался океаном, ему все это очень нравилось, он настоящий фанатик вообще морских пучин. И я так понимаю из его рассказов, что когда он снимал «Титаник» и погружался на «Мирах» наших российских глубоководных аппаратах, он «Титаник»-то снимал, не просто так с идеей, он там опускался на него, то есть он работал прямо над ним, и когда он опускался, он вот в этот крохотный иллюминатор увидел глубоководный мир и, видимо, решил, что надо бы дойти до Марианской впадины самому. И со всех своих фильмов, с профитов спроектировал с австралийскими инженерами этот зеленый банан, погружаемый аппарат, на котором он самостоятельно нырнул на дно Марианской впадине. То есть режиссер, фанат, не будучи морским биологом, не будучи подводным исследователем, добился исполнения своей мечты за счет тех денег, которые он получил собственной работой. Это очень круто. Это хороший пример для подражания и отличный пример целеустремленности.
Вклад именно исследовательский, там скорее инженерный. То есть он с этой штукой сделал еще один аппарат, который смог дойти до дна Марианской впадины, что дорогого стоит.

АН: Ну да, помню, особенно в прошлом году один такой аппарат лопнул у Титаника, да?

АС: Да-да-да, этот аппарат «Титан» назывался, но это компания, которая, к сожалению, делала всё из не самых надёжных материалов, то есть это туристическая контора, а не инженеры-глубоководники. И вот результат сразу, это, конечно, работа под водой, это экстремальные условия, то есть там никаких ошибок допускать нельзя. Если водолазам на глубине до тридцатки можно облажаться, у тебя есть время на то, чтобы даже если у тебя кончился воздух, остановиться, понять, что произошло, придумать пути решения и спастись. То на глубине 150 метров у водолазов таких шансов уже нет. Должно быть все очень хорошо продумано.

АН: Это как в парашютном спорте.

АС: Чем глубже, тем серьезнее. И когда вы погружаетесь на таких аппаратах, как «Титан» или «Миры», то шансы на ошибку моментальные, просто моментально. Такое давление, что все происходит, даже не успеваете понять.

АН: Слушай, а можешь рассказать какие-то опасные ситуации, которые у тебя встречались в своей работе?

АС: Могу. Опасных ситуаций много разных. Они могут быть связаны с животными, которых вы встречаете. То есть, если, например, вас ужалит какая-нибудь медузка, можно и сознание потерять от болевого шока, можно потерять сознание и жизнь от токсинов, например нейротоксины, от которых останавливается сердечко. И у меня один раз был совершенно глупый момент, эпизод, когда я нырял один, без страховки, ночью, на Дальнем Востоке, в 10 метрах от берега, в зарослях морской травы, есть медузка-крестовичок. Маленькая такая, ганианемус называется. Медуза, которую можно трогать два раза в жизни. Первый раз у вас температура, галлюцинации, в общем, это достаточно болезненно. Ну, по-хорошему, надо поваляться недельку в кровати, там, потошнить, посмотреть картинки, полежать с лихорадкой. А на второй раз организм настолько впечатляется первой встречей с токсином, что вырабатывает очень много антител. И на второй раз у вас случается анофилактический шок, потому что организм говорит, я тебя защищу, и у тебя просто аллергическая реакция вырубает тебя совсем довольно быстро.

АН: Ты, я так понимаю, с ней один раз встретился, да?

АС: Я с ней один раз встретился, но не ужалился. Я ее высветил как бы водолаз сухой. У меня закрыто все, кроме лица. Сейчас у меня еще и шлем полнолицевой, то есть у меня закрыто все, кроме губ. Тогда у меня открытое лицо. И ночью я высвечиваю эту медузу на таком расстоянии от маски. Я понимаю, что как бы грибок вперед, и она мне надевается на щеки, а я часто обжигался медузами в своей жизни, у меня прям это стабильное. На севере наши эти цианеи с кучей щупалец, они постоянно у меня запутываются. И я просто так научился грести назад, просто единомоментно. Сразу дал задний ход? Да. Не самый простой навык, но я так раз, и вроде как бы отплыл от нее. Ну, потом ее даже поснимал немножко. Были моменты, когда меня там чуть не переезжала люксовая яхта в Средиземном море. Мы ныряем с буем специально, чтобы они видели, где вообще по барабану. То есть я всплываю, и вот три метра от меня проносится катер гигантский. Ну, большая элитная яхта, которой совершенно плевать. Она несется на бешеной скорости, какой-то маленький красный буек по барабану. Меня уносило на Мальдивах, меня теряли на Курилах, меня теряли на Сахалине. У меня лопнуло шея на Белом море, когда я погружался и просто собирал материал у костюма сухого, лопнула шея и внутрь начала заливаться вода 0 градусов. Это как бы холодно и вроде бы можно потерпеть, но дело в том, что ты сам тепленький, а вода нулевой температуры, она настолько холодная, что может привести к спазму мускулатуры, сердечной или дыхательной. И когда вода поднимается выше пояса, уже становится небезопасно. И мне пришлось обнять своего напарника. И мы вдвоем на жилетах надутых просто поднялись к верху. И дальше был цирк, потому что ты с 80-100 литрами воды ты не можешь вылезти в лодку. А снизу никакого сливного клапана нет. И меня переворачивали, за ноги выливали из меня воду через эту шею, которая лопнула.

АН: Слушай, а можно было бы отстегнуть свинец?

АС: Неважно. Свинец, понятно, его можно отстегнуть, но мы с ним сплыли, я разделся, а дальше я с этим пузырем воды висел, держался за локоть, потому что она тебя тащит вниз. Меня переворачивали, я подал одну ногу, подал вторую ногу. Отказывало оборудование, обмерзали регуляторы, кончался воздух подо льдом. На меня нападал осьминог 3,5 метра. Это безопасно, но весело. В принципе, осьминогов только нельзя допускать до дыхательного аппарата и до маски, потому что он может их снять просто. Осьминоги довольно сильные ребята.

АН: А я читал осьминоги, они же, по-моему, даже акулы едят, да?

АС: Едят, но водолазов они не едят. К водолазу сложно присосаться у него, потому что костюм, он тканевой. Осьминог может присасываться только к камням или к водорослям, или к каким-то гладким поверхностям. То есть, если у тебя присоска садится на ткань, он её взять не может. Поэтому весь этот неопрен или триламинат, он для него не является присасывателем.

АН: Слушай, а я читал, что осьминоги сами-то первые ни на кого не нападают.

АС: Нападают.

АН: Нападают, да?

АС: Нападают. Собственно, я случайно, видимо, потревожил осьминога. Ну, то есть, может быть, я, конечно, его чем-то задел. Не знаю, там, оскорбил ластой. Или там, где-то не так.

АН: Наступил, да.

АС: Ну да, я, по сути, на него, скорее всего, наступил. Потому что осьминогов заметить невозможно, а они маскируются довольно хорошо. Я просто снимал какой-то там полипчик маленький. И понимаю, что у меня нога просто перестала двигаться одна, и это что за ерунда. Смотрю, а у меня гигантский осьминог лезет, краснеет, раздувается по ноге на мне наверх. Так что это за ерунда. Начал его лупить другой свободной ногой. В общем, как-то отцепился. И пока я думал, что с этим делать, перенастраивал камеру. Думал, осьминог надо бы поснимать такой огромный. Приплыл мой напарник, который не видел всей этой сцены. Говорит, у тебя там осьминог за спиной. Что-то мне там мычит в регулятор. Пока я настраивал камеру, он подплыл к этому осьминогу. Осьминог на него напрыгнул. И это была самая крутая картина, которую я видел с осьминогами в жизни. Потому что я ровно повернулся в момент, когда человек превратился в огромного осьминога, который его обнял целиком, и торчали только ласты. Но это парень опытный, он этот осьминог от себя отодрал, перевернул его присосками от себя. У меня есть фотография, где человек держит осьминога больше себя размером, здоровенного.

АН: Ты нам потом ее поделишь, и мы ее вставим в видео. Да, конечно. Слушай, а правда, что осьминоги даже с кашалотами воюют, да?

АС: Нет-нет, осьминоги с кашалотами не воюют. Кашалоты ныряют за кальмарами.

АН: А, за кальмарами.

АС: И за гигантскими кальмарами. То есть, вот эти все легенды об огромных кракенах, которые где-то там в морях, значит, обитают на больших глубинах и иногда всплывают топить корабли. Это всё правда, кроме кораблей. На глубинах в километр-два есть кальмары размером до 19 метров оценочно. И кашалоты ныряют туда за ними. И периодически их там находят и сжирают. И были кадры, где кашалот выныривает с огромным кальмаром на морде. Кальмар там сопротивляется, царапает ему лицо. У них просто присоски, в отличие от осьминогов. У осьминогов это такая ампула, которую они могут сокращать. И они присасываются за счет того, что... Ну, как бы, именно присасываются, то есть за счет воздуха, который... Не воздуха, ну, разницы давления. А у кальмаров, у них присоски не присасывательные, они с роговыми кольцами заостренными, поэтому осьминог царапается. То есть, ой, кальмар. У кальмаров вот эти коготки внутри присосок, у них нет присасывательной силы, у них есть именно вот это вот царапание, они не цепляются за счет трения острых вот этих колечек. И поэтому у кашалотов, которые ныряют за кальмарами, они чаще всего, конечно, этих кальмаров побеждают и сжирают, потому что это огромная мощная туша. Но кальмары иногда спасаются, а иногда кашалоту расцарапывают морду очень прилично. Всегда можно посмотреть крупно на лицо кашалота и увидеть, что он весь в следах. Иногда прям в таких круглых штуках размером с небольшое блюдце или с чашку.

АН: А я думал, это от каких-то винтов там.

АС: Нет, это кальмары.

АН: Да, интересно. Не приходилось кальмарам встречаться?

АС: Конечно, ну много. Более того, мы последний раз, когда были в Средиземном море, мой коллега пристрелил глубоководного кальмара, который на него напал. На меня кальмар садился, жрать мой шлем. То есть он зачем-то сел мне на голову и начал у меня шлем пытаться прогрызть. Кальмар такой, не очень большой. Я вообще в университете занимался кальмарами, работал в зоомузее тут неподалеку, где перекладывал всех кальмаров из банок, доливал им формалин и видел кальмаров всех видов и размеров. И, конечно, я про них очень много читал и смотрел все истории, которые есть. И есть классная история про операторов BBC, которые ночью нырнули к кальмару Гумбольдта. Это кальмары, которых еще называют чилийские дьяволы, они там где-то у берегов Чили. И эти кальмары отняли у них камеры, свет, вообще все. И операторы вообще вылезли таким чудом. Ладно, сами спаслись и ладно.

АН: Слушайте, если он восемнадцать метров в длину...

АС: Нет, эти ребята поменьше, они там метра два, два-два с половиной. Ну это много, это большие кальмары.

АН: Интересно. Ну а случались случаи, когда ты там, не знаю, вынырнул, а там никого нету?

АС: Такое тоже бывало. Это вот на Курилах как раз. Я вынырнул один раз в густом тумане, то есть мы просто шли на корабле между двумя островами, и я с верхней палубы увидел медуз. Просто нереальное количество красивых огромных медуз. Говорю, тормози авианосец, пора нырять. Быстренько оделся, нырнул, сказал, что ребята, подождите меня, я сейчас поплаваю. Через полчаса выныриваю. Смотрю, у меня вот такое молоко, ничего не видно, то есть хорошо с собой был компас. И я понимаю, что я даже не слышу ни одного звука, то есть куда мне плыть для того, чтобы вернуться на корабль, я не понимаю. Я там оттягиваю шлем, потому что прям когда закрывает уши, то ничего не слышно. И понимаю, что тишина вообще, то есть ровное море, туман. Не видно ничего, и ты просто в таком лимбе находишься без звука, без всего. Камера сенсорной депривации. Я опустился обратно под воду и слышу такой: «Тук-тук-тук». Движок корабля тихонечко работает. Поплыл в одну сторону по компасу. Понимаю, что затухает звук. Я думаю, так, нет, нет, нет, нет. Поплыл в обратную сторону, просто повернувшись. Он немножечко начал прибавляться. В общем, я там... Как это? У меня сердце стучало, наверное, сильнее, чем этот корабль. Но потихонечку стало громче, громче, громче.
И я вынырнул, туман немножечко сошел, я увидел, что там где-то вдалеке шумит корабль все-таки, то есть услышал. Поплыл туда и силуэт показался. Слава Богу. Но это, конечно, страшно, потому что Курилы, Сахалин, вообще Камчатка, Дальний Восток – место, где, ну, эти истории довольно обычные, когда теряют водолазов. Там еще работает довольно много браконьеров. Работают они против всех правил безопасности, которые существуют. Частенько такое случается, что водолаза теряют, забывают, течение. Никто не знает, какие там карты течения. Особенно, когда ты идешь что-то собирать без подготовки, или целый день сидишь под водой. Что-то случается. И я читал...очень мрачный рассказ человека, которого носило три дня. То есть он вынырнул, а его корабль ушел. Видимо, там либо погранцов испугался, либо что-то. Мужик браконьер. И вот он три дня, трое суток провел на поверхности, болтаясь в сухом костюме. И пока его не подобрали. Тяжелая история. Ну то есть ты читаешь и понимаешь, что, блин, это очень-очень печальная смерть. Ну и вообще ситуация. Ему повезло, а многим другим не повезло.

АН: Может радиомаяк у него был.

АС: Нет, этого практически нет. Есть средства связи, которые могут подать сигнал SOS, но вообще найти болтающегося в море маленького человека в черной одежде...

АН: Это как булавка, да?

АС: Да, конечно. То есть масштабы моря и океана настолько больше, чем человек, что вертолеты, корабли, если у тебя нет каких-то сигнальных средств, фольксфера, красного огня, который видно издалека, радиомаячка проблескового, чего-нибудь еще тебя не найдут. Даже с этими вещами сложно.

АН: Слушай, а что, кстати, с этими водорослями ядовитыми, которые там пару лет были на Камчатке?

АС: На Камчатке, да, в 2020 году. Красные приливы на Камчатке. С ними всё обычно. Это история, которая случается ежегодно в разных частях света. Где-то на постоянке, где-то реже. Где-то раз в 20 лет. Вот на Камчатке в 2020 году случилось. Мы туда летали целой большой группой. Там были московские ученые, дальневосточные ученые из Владивостока и Greenpeace. Все-все-все. Проныряли, взяли пробы, все посмотрели, сняли все обвинения с военных, которых сказали, что разлили ракетное топливо. На самом деле не было вообще ничего. Мы туда приехали, военные сами ничего не понимают. Мы им рассказывали, собственно, как это все работает, что такое красные приливы, и многим другим рассказывали.
И я столкнулся с удивительной совершенно штукой, что люди в общей массе склонны верить любой плохой версии, но не научной. Это было просто удивительно, когда ты с результатами всех анализов со спутниковыми снимками, которые показывают скопление водорослей, с иностранными спутниковыми снимками, которые показывают скопление хлорофила, с специалистом по красным приливам, который у нас в России, в общем, самая крутая женщина, которая этим занимается. И ты не можешь доказать, что это они. Тебе говорят, нет, это не они, это все вам заплатили, это значит государство, это все военные, не могло все погибнуть, природа не может себе навредить. Это я больше всего люблю этот аргумент. Природа не может себе навредить.

АН: А с чем это связано, с глобальным потеплением?

АС: Это нет. Это нормальная история, которая случается всегда. То есть просто сочетание факторов. Когда у вас в каком-то месте много солнца, отсутствие ветрового перемешивания или течений, и достаточное количество питательных веществ, просто водоросли размножаются в большом количестве. То есть где-то эти условия сочетаются чаще, где-то реже. Глобальное потепление — это такая штука, которая...она как бы в одном месте потепление, в другом похолодание. Это называется изменение климата глобальное. То есть у нас климат немножко меняется весь. То, что там средняя температура океана повышается, да, такое есть. И это довольно серьезная штука, за которой мы следим. Как это? Делаем пессимистичные прогнозы. Но это не только оно. То есть это могут быть и природные факторы, и антропогенные факторы. И то, что там на Камчатке чуть больше сливается всякой органики, чем нужно в реках. Но глобально это просто все так совпало. Это не то, чтобы из-за потепления климата случилось. Но да, в океане случаются заморы чуть чаще сейчас, чем это было раньше. Такое есть.

АН: А я еще слышал, медузы периодически подрывают деятельность атомных электростанций и так далее, да?

АС: Медузы много что подрывают, то есть медузы — это такие ребятки, которые почкуются из маленьких полипчиков, то есть медузы рождаются не от медуз, медузы появляются из маленьких полипов на дне. Они растут как яблоки на деревьях, ну или как стопка блинов таких, которые там верхний зреет, и вот у вас сидит маленький такой полипчик с щупальцами, с ротиком, и он в какой-то момент, когда у вас появляется достаточное количество еды, начинает страбилировать, то есть он делится на много-много-много маленьких тарелочек. Верхние тарелочки являются личинками медуз. Они отпочковываются и уплывают. Медузы очень быстро растут. И полипчик этот почкует медуз все то время, пока есть еда. И если у вас в каком-то месте появляется достаточно много органики, это может быть сток рек, опять же, в который, например, сливают какие-нибудь удобрения или что-то там, просто больше азота, каких-нибудь азотных удобрений, еще чего-то. У вас появляется больше водорослей, на водорослях появляется больше зоопланктона, а медузы жрут зоопланктон, и у вас, значит, медузы начинают отстреливаться. Еды много, а медуз тоже получается много. И у вас случаются вспышки численности, которые называются jellyfish bloom. У нас, по-моему, нет на это русского слова. Ну, в общем, вспышка численности медуз. И у вас появляются скопления медуз, которые видно со спутника. Они там размером с какой-нибудь небольшой город, а может быть и с большой город. И это не только площадь, это еще и в глубину несколько метров или несколько десятков метров. И у вас вот такая стая медуз, которая в одном кубометре, несколько десятков особей, оставляет после себя просто пищевой вакуум. И у вас, во-первых, они сжирают всю кормовую базу рыб и других организмов, и у вас рыболовная промышленность в этой точке, все перерубается. Они забивают все системы, если, например, через такую стаю проходит корабль. Корабль не может там пройти. У корабля есть забор воды морской для того, чтобы охлаждать движки. Туда попадают медузы. Естественно, она идет не напрямую, она идет через фильтры. Эти фильтры забиваются вот этим желе, и все останавливается. То же самое происходит на атомных электростанциях, которые тоже стоят на побережье, и очень часто морской водой охлаждают реактор. У вас происходит то же самое. Медузы заполняют все, станции останавливаются, приходят водолазы с огромными лопатами и вычищают этих медуз оттуда пока не вычистят последнюю мармеладку как бы из какого-нибудь там коллектора. Вот, это на самом деле маленькая экологическая катастрофа, потому что как бы остановить электростанцию дело серьезное, но обычно у всех есть там резервные источники питания, можно переключиться на что-то еще. Для экосистемы такие вспышки численности могут быть критичными, потому что вот этот пищевой вакуум, который образуется, может оставить без еды данную вот эту локальную какую-то точку на 10-15 лет. То есть в масштабах океана это ни о чем, а в масштабах человечества, как бы человека и тем более там какой-то рыбной промышленности, это очень много. И в какой-то момент такое случилось где-то неподалеку от Китая и Кореи. И они были вынуждены ходить ловить рыбу в наши воды, в Антарктиду, еще куда-то. Потому что там, где они ловили обычно, там прошлись медузы и просто выжрали вообще все. Это экономический ущерб колоссальный.

АН: Я понял. Я думаю, это они сами у себя выловили всю рыбу.

АС: Нет, у нас есть перевылов, но его пытаются регулировать как-то, но вообще перевылов тоже является проблемой большой. Но сейчас, кстати, в современном мире у нас уже морекультура, то есть выращивание морепродуктов для питания, оно сравнялось с диким выловом, это было еще года два назад, наверняка оно уже превышает, и мы потихонечку переходим на морские фермы, а дикий вылов снижаем как раз, чтобы не перевылавливать, чтобы у нас восстанавливалась экосистема. Это серьезная штука, она все еще требует настройки, но первое позитивное движение есть.

АН: Ну да, но правда, судя по материалам СМИ, вот эта фермерская рыба, она, скажем так, не лучшая по своим качествам, исходя из того, что там очень много антибиотиков.

АС: Ну, где как. То есть, по-разному. Конечно, когда вы выращиваете рыбу в каком-нибудь тесном садке, без протока, когда у вас стенки этих вольеров зарастают водорослями и гидроидными полипами, и там аэрация воды нарушается, и питательные вещества, которые свежая вода должна приносить, это всё приводит к болезням. И это большая проблема, потому что морекультура требует тоже очень серьёзного подхода и методик. И чтобы у вас рыба не болела, чтобы не приходилось ничем кормить. Как бы вред каких-то конкретных веществ в каждом конкретном случае нужно рассматривать отдельно. То есть, не все штуки, которыми лечат рыбу, например, вредны для нас. Но если все делать по уму и правильно, выращенная креветка, выращенная рыба ничем не хуже. То есть, мы прекрасно едим семгу и зумбу, которые у нас растят на Белом море. И это вкуснейшая рыба, просто фантастическая, которую я очень люблю. И какой-нибудь норвежский лосось, который знаменитый на весь мир и самый лучший, мне, честно говоря, нравится меньше. А чилийский лосось вообще гадость просто.

АН: Ну, норвежский лосось-то, скорее всего, выращен в искусственных садках.

АС: Да, да, да. И то же самое у нас в Умбе. То есть у нас в России есть на Белом море производство лосося фермерского, и он потрясный.

АН: А рыба, кстати, она же питается медузами, да?

АС: Ну, медузоядные рыбы питаются медузами. Рыба питается чем угодно. То есть рыб-то очень много разных. И есть рыбы, которые специализируются на том, что едят медуз, например.

АН: И этих рыб потом есть кто-то еще? Тунец, например?

АС: Да, да. У нас есть такое одно было интересное открытие, которое попало в журнал Nature. Мы в Средиземном море нашли медузу, у которой через ткань шла обертка от сигаретной пачки. То есть вот эта ленточка, которую ты отрываешь, она ее сожрала и встроила себе в мясо. То есть получается, что она ее съела. Мы стали ловить медуз других. Оказалось, что во всех медузах есть пластик. Просто в каждой первой. Где-то больше, где-то меньше. Где-то большие куски, где-то маленькие. Одна медуза съела вот такой кусок вообще. Есть такая специальная, похожая на прищепку, пластиковая штучка, которую между кирпичами вставляют, когда кирпич должен на раствор правильно лечь. И вот медуза, у которых во рту просто вот так вот поперёк горла стоит эта штучка, тоже уже внутри тканей. И оказалось, что медуз привлекает пластик. То есть в пластике есть какой-то компонент, который им нравится, и они его сжирают. Мы думали, что они привлекаются, например, какой-нибудь бактериальной плёнкой, которая на этом пластике растает. Нет, прям жрут чистый пластик. Их съедают рыбы. Соответственно, в них пластик попадает точно так же, потому что он весь в медузе. Эту рыбу жрут другие рыбы, пластик попадает в них, и потом мы едим рыбу, которая по этой цепочке всех съела. Тут нужно понимать, что мы не едим рыбьи кишки, и пластик в том виде, в котором оказывается в них, они его либо выбрасывают с другими непереварившимися веществами, либо там он где-то застревает, но нам нужно съесть тогда их кишки. То есть пластик не попадает вот так напрямую. Но частички пластика и микропластика, они в море становятся пористыми и накапливают в себе всякое, всякое разное.

АН: Токсины?

АС: Токсинами сложно назвать. Можно выйти на улицу, и ты надышишься выхлопами машин, токсинами и всем на свете. Токсин – это такое слово, все зависит от количества. И в рыбу, и в нас из этих маленьких пластиковых частиц что-то может выделяться. Это еще не изучено, потому что проблема микропластика и его влияние на природу — это пока что объект исследований, то есть нам нужно понимать вообще, как он работает, как это померить, что конкретно происходит, чем именно он вреден. Потому что пластик — это инертная штука, ты же не перевариваешь на составляющие и не впитываешь аминокислоты пластика. Их просто нет, это другое вещество. Поэтому здесь сложно что-то сказать, но сам факт того, что в пищевую цепочку он попадает, он есть. И с этим надо что-то делать.

АН: Да, кстати, я был удивлен, прочитал, что даже морской соли, которую потом расфасовывают...

Везде, микропластик есть везде. Микропластик нашли, по-моему, даже в утробе человеческой, когда там что-то анализировали, сказали, о, частички. Но микропластик нужно понимать, что это...вообще все, там глиттер тот же какой-нибудь. То есть, мы красим губы, съедаем этот глиттер, просто облизывая губы. Вот все частички микропластика, которые попадают в организм. В еде, везде, где угодно. Его полно повсюду. Мы просто живем на той стадии развития человечества, когда нас окружает все пластиковое. И вот я сижу в какой-нибудь синтетической футболке или кофте.

АН: Постирал?

АС: Да, ты ее постирал. У тебя тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч маленьких вот этих волокон уплыли в водопровод. А не знаю, ты там чихнул, вытер как-нибудь, не знаю, что потом, вот так, и у тебя все это оказалось внутри. То же самое. То есть, ну, это как бы неизбежно, он в нас будет попадать. Нам нужно переходить, я не знаю, там, пользоваться берестой и конопляными рубашками. Тогда, может, будет нормально.

АН: Но смотришь, он сейчас даже эти одноразовые столовые приборы стали из дерева делать, да? Трубочки там и так далее.

АС: Нет, переход на как бы sustainable, вот это рациональное природопользование, когда ты пользуешься принципами reduce, reuse, recycle, вот эти три R, это очень хорошая тема. То есть каждый человек, в принципе, делая ряд очень несложных действий, может сильно снизить свое воздействие экологическое, вредное на внешний мир. Ты, конечно, потом едешь в какую-нибудь Индию и смотришь на то, как они выбрасывают мусор, и такой, кажется, я все это напрасно делаю. Но на самом деле нет. Вклад каждого отдельного человека, он это капля в море, но тем не менее, когда этих капель накапливается больше, все получается сильно лучше, а государству, государствам разным надо просто проводить политику, ну как бы это не за год делается, это надо воспитывать, это надо преподавать в школах, надо рассказывать про экологию, надо запрещать, в Таиланде взяли, запретили пластиковые пакеты в супермаркетах, ты сейчас приходишь на такие ну, давайте вам коробку дадим. И вот ты едешь с коробкой домой и думаешь, так, я придурок. В общем, куплю в следующий раз себе шоппер. И ты покупаешь сумку, и дальше ты ходишь с ней в магазин. Все, у тебя на одного человека в год меньше там, на 200 пакетов меньше. На население Таиланда это много. Это прям вот хорошая тема.

АН: А как ты, кстати, относишься к инициативам по очистке океана от пластика? Потому что, когда ты где-нибудь в Индонезии смотришь, там уже у них там прям такие острова пластика.

АС: Ну, инициатива хорошая. То есть, вообще, любые экологические инициативы, их нужно рассматривать с нескольких сторон. То есть, когда люди собираются, очищают берег моря от мусора, это великолепно, замечательно. Они реально отправляют мусор из места, где должно быть красиво, на помойку, где это все будет разобрано, переработано, отправлено во вторсырье. Тут классно, вообще никаких вопросов. Когда огромный корабль, вот сейчас есть проект Ocean Cleanup, который придумал молодой парень, организовал целую кампанию, у него там куча спонсоров, его все поддерживают, там посчитали, что карбоновый след и количество топлива, которое сжирает этот корабль на вычищение какого-то количества пластика, ну не соответствует по вреду. То есть у тебя есть с одной стороны очистка океанов, что классно, правда это супер, а с другой стороны у тебя ходит здоровенное судно и тратит на это такие довольно мощные ресурсы, потому что в мореплавание до сих пор не придумали эффективных каких-то способов. Если бы это там на солнечной энергии было, может быть было бы лучше. Но здесь сложно, то есть здесь нельзя сказать хорошо это или плохо. Правильно ли вообще считать карбоновый след за большой техникой, потому что мы живем в мире, в котором он неизбежно есть. Мы пользуемся благами, машинами, самолетами. Умеем быстро перемещаться. И когда кто-то приходит и говорит, перестань запретить самолеты, чтобы не было карбонового следа. Я к этому отношусь, честно говоря, как к блаже какой-то. Потому что общество пользуется плодами прогресса. Мы неизбежно вредим и нарушаем привычный ход вещей в экосистеме. С этим сложно что-то поделать. Можно его минимизировать и здорово, когда его минимизируют, к этому я отношусь очень хорошо, но когда фанатики начинают, ребятки, которые поливают картины, приклеивают себя к асфальту, ну они придурки, то есть они не очень понимают, что происходит и как вообще должна работать глобально вся эта энергетическая система. Тут вообще это тема для отдельного разговора, потому что там все не так просто и не так однозначно.

АН: Те же электромобили.

АС: Производство лития, утилизация батарей, ветровая энергетика, солнечные панели. Всё это занимает площади биотоплива. Там такие интересные взаимосвязи, что чему вредит на самом деле, потому что солнечными батареями вы перекрываете огромные площади. Когда поставили термоэлектростанции, которые зеркалами фокусируют в тепло на кипящем котле, оно поджарило нереальное количество птиц. Когда вы ставите ветряки, от них вибрирует... У них там есть вибрация по почве, которая тоже выгоняет оттуда всех животных. Когда вы ставите приливно-отливные электростанции, вы ограничиваете кусок морского биотопа, который не может нормально жить. И вот что бы вы ни сделали, вы навредите. Здесь нужно смириться с тем, что человек и человечество являются тоже видом, который на этой планете живет. И которому надо как-то продвигаться вперед. Поэтому единственный способ – это вернуться в пещеры, в каменный век, и наравне с мамонтами, наравне с дикими животными меситься руками и эволюционировать так, чтобы у тебя зубы выросли побольше.

АН: Сейчас, по-моему, надежно есть всякие термоядерные...

АС: Ядерная энергетика? Пока что это самая чистая энергия, насколько я знаю. И термоядерный синтез, когда-нибудь мы к нему придем, вроде бы тоже будет хорошим источником энергии.

АН: Да, если его, конечно, не зальет цунами, как в Фукусиме.

АС: У нас вообще впереди интересное будет время, я думаю, с этими климатическими изменениями, потому что они неизбежны, скорее всего.

АН: Понятно. А есть у вас какие-то практические исследования, кроме, скажем так, изучения подводного мира?

АС: Практических исследований по миру много. Биологические и морские исследования делятся на фундаментальные и прикладные. Тут все очень просто. Фундаментальные исследования – это мы ищем кирпичики и складываем из них фундамент, на который мы можем делать прикладные исследования, то есть мы понимаем вообще где, что, как работает, где какие точки, где какие биологические вещества, как животное регенерирует, какие механизмы передачи нейронных импульсов, как они там умеют у нас, не знаю, на биостанции, например, разбирают губок, берут губку, превращают ее в пюре просто, а потом она берет и собирается назад. Такое примитивное существо может собираться назад, значит есть какой-то механизм клеточный, который заставляет ее это делать.

АН: Как жидкий терминатор.

АС: Да-да-да. И ты, изучая такие механизмы, получаешь фундаментальные знания, к которым потом приходит какой-нибудь биофизик или биохимик такой «О». А потом оказывается, что есть какое-то вещество, которое заставляет клетки пересобираться, а вот этот кусочек кода, ДНК работает так, чтобы с этим веществом правильно взаимодействовать. Ну, то есть, выделяет тоже какой-то белок это все. Структурируется, работает. Это механизмы, которые я сейчас не смогу, наверное, описать ни для одного прикладного процесса, потому что биотех довольно серьезный. И вот этих прикладных исследований их много. Примеров даже не сотни, а тысячи. То есть, каждый может, вот если просто интересно, что происходит в России, есть программа Биотех-2030. То есть, до 2030 года программа технологического развития в том, включает биотехнологическое. И в рамках этой программы, то есть, Биотех-2030, это портал, на который собирают все исследования по биотеху и какие-то открытия.
Там просто в виде новостной ленты, что было сделано. И там дофига всего. То есть ты просто читаешь такой, офигеть, там коровы, которые дают молоко с омега-3. То есть ты можешь не есть рыбий жир, а просто пить молочко, и у тебя, значит, будет омега-3. Там какие-нибудь нано-пленки, которые позволяют тебе делать материалы, которые будут не подвержены грибам и коррозии. Ты делаешь там какие-то вечные материалы, потому что в любом месте, где у тебя влажно и тепло, у тебя всё зарастает плесенью, и грибы просто побеждают вообще всё. И разрушают, потому что грибы выделяют кислоты, и у тебя разрушается всё, любые самые крутые сплавы, просто биологическая коррозия. И всё, это значит экономический ущерб, прочность, всё надо переделывать. А тут ты делаешь плёночку из какого-нибудь биологического вещества специального, и оказывается, что на этой плёнке просто ничего не растёт, потому что вот особенное свойство.

АН: Ещё она прочная, как кевар, наверное.

АС: Для прочности тоже есть. Сейчас научились какие-то микроорганизмы делать для них маленькую броню. И таким образом эти микроорганизмы гораздо дольше выживают в агрессивных средах. Это очень прикольная работа. Я деталей не знаю, но суть в том, что можно к этим микроорганизмам добавлять какие-то лекарственные препараты. И они в этой броне будут их доносить в какую-нибудь агрессивную среду, например, через кишечник или через желудок. И уже в определенный нужный момент разрушаться и выпускать эти вещества питательные. Или просто их броню будут, наоборот, напичкать лекарством, самих микроорганизмов убивать и тоже выпускать, значит, slow-release такой делать для лекарств.

АН: Да, я еще читал, медуза как-то двигается, она же вакуум создает, да?

АС: Она не вакуум создает, у нее создается, то есть у нее купол, который закручивает воду, и она как бы засасывает себя вперед. То есть это тоже движение, которое как бы как плыть медузе против течения, потому что медуза существо в целом слабенькое, это планктон, планктон не может сопротивляться течениям, то есть характеристика планктона. А медуза вот одна из… сильная, которая создает вот эти вот течения и значит засасывает себя вперед и очень сильно облегчает себя тем самым плаванием. И исследователи смотрят на это движение и говорят такие, о, класс, давайте сделаем так же, чтобы у нас там нано роботы двигались по кровеносным сосудам. И пытаются сделать так же, пока не очень успешно.

АН: Ну да, человек до сих пор не может сымитировать даже простую пчелу или осу, потому что по законам аэродинамики она не должна летать. У нее слишком короткие крылья, но она как-то летает. Ну что ж, я думаю, на этом можно завершить нашу дискуссию. Было очень интересно. У нас в гостях был морской биолог, один из ведущих подобных фотографов в мире, Александр Семенов, начальник водовозной службы Беломорской станции МГУ. Кстати, какие у тебя планы в будущем?

АС: На будущее планов много. Самое главное сейчас это биостанция на Сахалине, новая, то есть на юге Сахалина. Сейчас проектируем новую маленькую морскую биологическую станцию, которую мы планируем сделать таким классным хабом для ученых со всей России и мира, когда мы подружимся со всеми обратно. Ну и сейчас уже есть с кем работать, конечно же. Любопытный факт в том, что биостанции в России не строили очень давно. Я думаю, что, может быть, в России вообще не строили в последний раз в Советском Союзе. И у нас есть шанс сейчас, ученым, сделать биостанцию вот такую, как нам нужно. То есть мы советуемся и работаем вместе с специалистами из МГУ, с опытом работы на наших биостанциях уже, с Дальневосточными университетами, с Сахалинским университетом, с полным пониманием того, как устроены антарктические станции, арктические станции, как вообще должна быть морская вся эта инструктура построена, с новой техникой, новыми приборами для работы в море. И если у нас получится, у нас будет такой свой собственный микроскопический научно-исследовательский кластер. И это у меня вот одна из задач на... Я себе ее когда-то еще очень давно ставил как одну из новых интересных целей в жизни. Сделать свою маленькую биостанцию с Blackjack. Чтобы было как хочется. И вдруг мне просто на голову упала возможность такую биостанцию сделать. Вот я сейчас этим занимаюсь.

АН: Это хорошо, что нас уделяют внимание фундаментальной науке. Кстати, у меня еще вопрос в догонку. В моем понимании, подводные водолазы, значит, такая элита, такой элитный спецназ. Но когда смотришь на морских биологов, они же в большей части такие хрупкие девушки. Как это сочетается?

АС: Хрупкие девушки, хрупкие девушки. Я когда пришел на биостанцию, у меня водолазная команда вся была девушки, я был единственный парень. То есть, во-первых, вообще не хрупкие, во-вторых, ныряют они покруче многих. И у меня жена, например, которая даже не является биологом, она является членом водолазной команды, достает животных, лучше большинства людей, которые у нас ныряют, что вообще очень удивительно. То есть здесь неважно, мальчик ты или девочка, тебе должно быть интересно и ты должен понимать, что происходит. Это самое важное. И физическая подготовка, да, она есть, конечно, но если водолаз, вот этот водолазный специалист, который в России, есть водолазная школа, там женщинам нельзя быть водолазами по правилам.То есть они есть, но в виде исключения. И никто не возьмет на работу женщину-водолаза, потому что в трудовом кодексе женщинам нельзя. Это запретная профессия.

АН: Обратная дискриминация?

АС: Ну, это немножечко оправдано, потому что водолаз, который технический, это человек, который работает вот в этом тяжелом снаряжении, свинцовые ботинки, груза. То есть я иду под воду в зимнем снаряжении, у меня 60 килограмм оборудования. Это легководолазная работа.

АН: То есть ты больше как дайвер, да, получается?

АС: Ну да, да. Легководолазный дайвер. То есть работа с аквалангом или с рибризером – это все штуки, которые еще можно поднять, если ты физически подготовлен и девушкам, и парням, кому угодно. А водолазные работы – это чаще всего какая-то серьезная физическая активность с насыщением. То есть водолазы потом идут после погружения в барокамеру, лежат там недельку, вот несколько дней или две недели. И это, конечно, для женщин сложновато просто из-за физических различий организма и из-за того, что ты работать должен иногда сутками, независимо от времени дня, ночи, месяца и так далее. Дайверам же, вот этим легководолазным, можно работать всем, потому что современное снаряжение и оборудование позволяет работать независимо от твоего... Ну, то есть, понятно, что если ты здоровый и физически развитый, тебе всегда будет легче. Но это абсолютно в любом деле. Но уровень физической нагрузки не запретительный в данном случае. То есть, он чаще всего в научных исследованиях 95% случаев, когда тебе неважно, какого ты пола, потому что ты можешь сделать работу.

АН: А на какой стандартной глубине вы обычно работаете?

АС: Ну, в среднем наше погружение не превышает 30 метров. Если очень надо, ходим на 40-45. Но это если очень надо, и только люди с хорошей подготовкой, которые понимают, что на глубине. Просто после 30 метров начинается азотный наркоз. Это когда у вас в крови растворяется из смеси газовой, которую вы вдыхаете, у нас же воздух состоит. Это азот, кислород и еще несколько газов в очень маленьком проценте. И вот азот, когда растворяется в крови, он приводит после 30 метров к азотному наркозу. Когда у вас голова начинает немножечко ехать, вы слышите голоса из темноты, теряете ориентацию, теряете ощущение времени. И это можно контролировать, но это поначалу не так просто. Разныренные люди умеют. Те, кто с ним сталкиваются впервые, могут вполне впасть в панику, а под водой это нельзя делать. Вот, и поэтому до 30 метров. И второе, это из-за того, что у вас кровь насыщается газами под давлением, то есть у вас газа растворяется больше, и в крови этот газ растворён. И вы похожи на бутылку газировки, то есть если вы слишком быстро поменяете давление и всплывёте, то у вас все эти газы выйдут пузырьками, то есть вы как открываете бутылку, и у вас будет кессонная болезнь, если эти пузырьки выйдут достаточно быстро. А кессонная болезнь – это неприятно, приводит к смерти, к инвалидности или просто к очень неприятным последствиям. Поэтому мы ныряем в бездекомпрессионном режиме, то есть у нас погружения не превышают того времени, когда у вас растворяется столько газа, что это все еще безопасно, если вы всплываете резко. А если вдруг превышаем, то мы должны очень четко понимать, что у нас есть воздух для того, чтобы отсидеть на определенной глубине определенное количество минут, чтобы эти газы вышли безопасно.

АН: Живности там хватает?

АС: Живности хватает. Вот с 5 до 20 метров живности в океане хватит на еще 2-3 поколения исследователей, учитывая, что мировой океан у нас изучен очень-очень слабо.

АН: А что там правда каждый месяц что-то новое открывают?

АС: Каждый год от 500 до нескольких тысяч новых видов. Каждый год. Мы сегодня с вами сидим, разговариваем. За сегодня кто-то описывает шестую, восемнадцатую, двадцать пятую козявку. Новых видов еще очень много. То есть мы сейчас открыли считается, что от 10 до 15 процентов видов, обитающих в океанах. Общее число видов, которые открыли, 243 тысячи плюс-минус тех, которые официально зарегистрированы. Впереди у нас миллион, два, три миллиона видов, которых мы вообще еще не видели. А из тех видов, которые мы уже описали, вот мы 243 тысячи видов знаем, про жизнь конкретно, что это за животное, что оно делает, чем оно питается, как размножается, какая его роль в океане, можно сократить это до 5% от этого числа. То есть мало просто открыть животное, его нужно изучить досконально. И вот если мы возьмем просто хорошо изученных животных, про которых мы все более-менее знаем, у нас получится вот такой процент.

АН: А есть еще места, куда человек ни разу не погружался?

АС: Конечно, много, очень много. Я думаю, что если мы в океане возьмем огромную карту, вот такую, и там 72% этой карты, это будет голубое океан, 72% поверхности планеты. И дальше мы такие, так, интересно, а где у нас, вот если мы обозначим площадь, на которой ныряли люди вообще все, возьмем всех дайверов, вот обныренная имя площадь, можно взять маркер толстый и в одну точку так и убрать. Вот скорее всего это будет так. То есть обныренная площадь, она просто ничтожная, вообще ничтожная. В масштабах океана это, я думаю, что еще меньше процента.

АН: Да, кстати, Александр, а ты много занимаешься просветительской деятельностью. Как она дает какие-то там всходы?

АС: Да, еще как. Я сейчас езжу в экспедиции с человеком, который, будучи, по-моему, семиклассником, подошел ко мне после лекции, дождался, пока меня там отпустят после всех вопросов. И спросил, а как мне... Что мне нужно сделать, чтобы заниматься тем же, чем вы? Я ему просто... Там заканчиваешь школу, идешь на биофак, обучаешься дайвингу, приезжаешь на летнюю практику с такой-то кафедры и идешь со мной нырять. Через несколько лет ко мне подходит такой лось огромный. Говорит, можно с вами понырять? Ну, пойдем. Еще через раза три или четыре, когда мы с ним уже ныряли, он говорит, а вы меня помните? В общем, до сих пор со мной ездит. Много людей идёт и в морскую биологию, и на биофак. Я точный номер не скажу, как бы число, но несколько человек я знаю точно, которые уже и учатся сейчас, и уже закончили, которые пошли на биофак и даже на мою кафедру, потому что я когда-то там вёл блог или там прочитал им лекции. Так что это работает. Это работает классно.

АН: Это здорово. Я надеюсь, что после нашей передачи тоже кто-нибудь посмотрит, тоже увлечется подводным миром, его изучением. Так что у нас был Александр Семенов, морской биолог, подводный фотограф и начальник водолазной службы Беломорской станции МГУ. Я хотел тебя поблагодарить за то, что пришел и рассказал нам о столь интересном мире подводном, который находится под водой. Еще раз успехов.